Гари Ромен - Обещание На Рассвете
Ромен Гари
Обещание на рассвете
Перевод французского Е. Погожевой
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
Ну вот и все. Я лежу на пустынном пляже Биг-Сур, на том же месте, где
и упал. Все растворяется в нежной морской дымке, на горизонте ни паруса; на
скале напротив тысячи птиц, на другой - семейство тюленей: самоотверженный
папаша неутомимо выныривает из волн с рыбой в пасти, поблескивая на солнце.
Иногда крачки садятся так близко, что я замираю и давняя мечта просыпается
и волнует меня: еще немного, и они усядутся мне на голову, приникнут к
рукам и шее, покроют меня совершенно... В свои сорок четыре года я все еще
мечтаю о какой-то первозданной неясности. Я так долго лежал не шевелясь,
что пеликаны с бакланами окружили меня плотным кольцом, а волны даже
принесли тюленя к моим ногам. Морской лев долго глядел на меня, вытянувшись
на плавниках, прежде чем уйти обратно в Океан1. Я улыбнулся ему, но он
остался серьезен и немного печален, как будто бы знал.
Мать пять часов ехала на такси, чтобы проститься со мной в день
мобилизации в Салон-де-Провансе, где я служил тогда сержантом-инструктором
летной школы.
Такси было старым, полуразвалившимся "рено": одно время мы являлись
совладельцами автомобиля сначала наполовину, а затем на четверть его
коммерческой эксплуатации. Вот уже несколько лет, как такси стало
собственностью исключительно шофера Ринальди, бывшего компаньона. Однако
мама продолжала считать, что по-прежнему имеет некоторое моральное право на
машину, и поскольку Ринальди был добр, застенчив и впечатлителен, то она
слегка злоупотребляла его добротой. Вот и на этот раз она заставила его
ехать из Ниццы в Салон-де-Прованс - за триста километров - и, конечно же,
бесплатно. Еще долго после войны милый Ринальди, почесывая совершенно седую
голову, вспоминал с чуть досадливым восхищением, как мама его
"мобилизовала":
- Она просто села в машину и сказала: "В Салон-де-Прованс, прощаться с
моим сыном". Я пытался отказаться: туда и обратно ехать часов десять. Но
ваша матушка обозвала меня "плохим французом", пригрозила позвать полицию и
арестовать за уклонение от мобилизации. Она расположилась с кучей свертков,
предназначавшихся для вас - колбаса, ветчина, банки варенья, - и твердила,
что ее сын - герой, что она едет еще раз обнять вас и нечего тут спорить.
Потом она расплакалась. Ведь она всегда плакала, как ребенок. И когда после
стольких лет доброго знакомства я увидел, как она тихо плачет у меня в
такси, с видом побитой собаки, - прошу прощения, господин Ромен, вы отлично
знаете, какой она была, - я не смог отказать ей. Я сказал: "Хорошо, мы
едем, но вы заплатите за бензин - из принципа". Ваша матушка всегда
считала, что имеет право на такси, видите ли, потому, что семь лет назад
была моей компаньонкой. Но это все пустяки. Поверьте, она так любила вас и
сделала бы для вас все, что угодно.
Я увидел маму, когда она выходила из такси, остановившегося возле
столовой, с тростью в руке и с "Голуаз блё"2 во рту. Не обращая внимания
на насмешливые взгляды солдат, она театральным жестом раскрыла мне объятия,
ожидая, что сын бросится к ней по старой доброй традиции.
Я же направился к ней развязной походкой, слегка ссутулившись,
надвинув на глаза фуражку и засунув руки в карманы кожаной куртки (которая
играла решающую роль при вербовке призывников в авиацию), раздраженный и
растерянный от этого совершенно недопустимого вторжения матери в мужскую
компанию, где я наконец-то обрел репутацию "стойкого", "верного" и
"быв
